Архимандрит Александр (Елисов). Большое интервью порталу Православие.РУ (август 2024 г.)
На днях на портале ПРАВОСЛАВИЕ.РУ вышло большое интервью бывшего начальника Русской духовной миссии в Иерусалиме, а ныне настоятеля храма Рождества Христова в Измайлове архимандрита Александра (Елисова)
Архимандрит Александр вспоминает свою церковную юность, прошедшую в Храме в честь Живоначальной Троицы Высоково и священников Нижегородской епархии, которые повлияли на его духовное становление
«Мое сердце поражала эта живая святость…»
Часть 1. Родные, учеба в Московской семинарии, постриг
Имя архимандрита Александра (Елисова) известно далеко за пределами нашей страны. По послушанию Церкви он нес свое служение в Ванве, Париже, Бейруте, Дамаске, Ницце… Последние 9 лет перед возвращением отец Александр был начальником Русской духовной миссии в Иерусалиме. Многолетнее и многотрудное служение вдали от Родины он принял с сознанием того, что это Промысл Божий. Батюшка, проведший за пределами России почти 40 лет жизни и все эти годы хранивший ее в своем сердце, говорит об этом естественно и просто: «Бога слушаться надо».
И вот в конце 2023 года голос Церкви позвал его домой: с выражением благодарности за понесенные труды отец Александр был направлен в распоряжение Святейшего Патриарха Кирилла, после чего назначен настоятелем храма Рождества Христова в Измайлове. В том, что Матерь Божия Сама управляет храмом, где главной святыней является Ее чудотворная Иерусалимская икона и что это Она привела на осиротевший после смерти протоиерея Леонида Ролдугина приход со Святой Земли «иерусалимского» настоятеля, сомнений не было, наверное, ни у кого.
Мы встретились с отцом Александром и попросили его поделиться с читателями портала Православие.Ru воспоминаниями о детстве, приходе к монашеству и священству, знаковых моментах служения, особенных обстоятельствах и людях, встречавшихся ему на жизненном пути, и многом другом.
Бабушка Евдокия Петровна
Детство мое было духовно насыщенным. Каждый из людей, окружавших меня, был носителем определенной житейской и духовной мудрости
Моя бабушка по маминой линии, Евдокия Петровна, происходила из нижегородского крестьянского рода. После революции таких людей называли кулаками и подвергали гонениям. Бабушка мне запомнилась человеком всепрощающей любви. Мама и тетушки рассказывали, как в конце 1920-х – начале 1930-х годов, когда на Волге был большой голод, они вынуждены были ходить по деревням просить подаяния, потому что были раскулачены уже несколько раз: предпоследнее, что выносили из избы, – домотканые коврики из кусочков материи. Мама, младшая из бабушкиных дочерей, собирала в холодной осенней земле на полях оставшуюся после сбора урожая брюкву, сахарную свеклу, чтобы прокормиться, потому что было очень голодно. В таких обстоятельствах в человеке возникает озлобленность, раздражение на судьбу. Но в бабушке никогда этого не было, я не слышал от нее ни слова осуждения в адрес людей, бывших причиной ее бед. Она всегда удивляла меня обилием любви и заботы о людях, живущих хуже, чем она.
Бабушка была очень цельной натурой и молилась за людей. Молиться за них она умела, это было ее особое свойство. Я просыпался, заставая ее у икон, и засыпал, когда она стояла у икон; часто вставал рядом и, подражая ей, накладывал на себя крестное знамение, однако хватало меня ненадолго…
Помню, когда я был еще совсем маленьким, мы с ней ходили к моей тетушке, которая работала в столовой недалеко от нашего дома. Тетушка нас там кормила. У самой бабушки не было никакой пенсии (кто же ей выдаст пенсию, если она из раскулаченных!) и особой возможности что-то купить. Но в столовой она не доедала обед и обязательно забирала часть его с собой. По дороге домой мы заходили к пожилой женщине, которую бабушка называла сухоручкой, потому что левая рука у нее была без движения. Сын сухоручки – парень молодой, пьющий – бил ее. Жили они очень голодно. И вот бабушка эту часть обеда отдавала сухоручке…
В Нижнем Новгороде есть Спасский или, как его еще называли, Староярмарочный собор. Очень красивый храм, построенный архитектором Исаакиевского собора в Петербурге. В годы советской власти здесь были какие-то склады, мы заглядывали сюда с друзьями-ребятишками, смотрели на росписи стен. Икон там уже не было, половина собора была использована под коммунальные квартиры. А напротив стоял двухэтажный соборный дом, где тоже размещались коммуналки. В одной из них жила моя бабушка. На соборе оставались кресты, внешний вид его хорошо сохранялся. Я помню фигурки ангелов над каждым окном. На меня маленького они всегда производили сильное впечатление. Бабушка, выходя из сарайчика при доме, крестилась на собор. Я смотрел, видел ангела и думал, что она крестится на него. Она-то, наверное, на кресты крестилась, а мне казалось, будто она на ангела молится. Это было очень трогательно.
Мне рассказывали, что во время войны там на складах работали пленные немцы. Голодные они были ужасно. И хотя Нижний Новгород (в то время Горький) был городом стратегического значения, поэтому людей там старались кормить, продуктов не хватало. Бабушку подкармливала ее старшая дочь, моя крестная Пелагея Ивановна. Ее муж был фронтовиком, и ей давали какие-то специальные пайки. Она понемногу приносила бабушке хлеб, иногда даже сливочное масло, сахар. А бабушка отдавала это немцам… Это тоже меня поразило: какое-то внутреннее ее осознание вселенской нашей общей взаимозависимости. Рядом голодающий человек – враг, пленный, на чей-то взгляд, недостойный внимания и сострадания, – а христианская душа бабушки, лишенной всего, сострадала всем, не разделяя людей на категории.
Вот какие-то бродяги, полупьяные парни сидят возле соборного дома, она подойдет к ним, утешать их будет, спросит: «А как мама твоя, чего ты тут сидишь?» Это производило на меня такое же впечатление, какое иногда испытываешь при чтении патериков, кратких сказаний из жизни святых отцов. Мое сердце поражала эта живая святость, бабушка сыграла неоценимую роль в моем духовном возрастании.
Кстати говоря, именно благодаря Евдокии Петровне я был крещен, когда мне не было и трех недель. Бабушка забрала меня из роддома, отнесла в церковь, где меня покрестили, а потом так же тихонечко передала маме, так что никто из персонала и не заметил, что я куда-то пропадал.
Когда я начал учиться в школе, у меня появилось небольшое превосходство: «Я умею, бабушка, писать, давай что-нибудь запишем». И она мне диктовала «Верую…». Я сидел и писал, не понимая, что пишу, потому что слова мне были не ясны, особенно в конце: «…чаю воскресения мертвых…» «Бабушка, какого чаю, не пойму, о чем ты говоришь-то?» И тем не менее это по-своему отразилось во мне.
В Иерусалиме на праздновании юбилея Русской духовной миссии среди гостей был владыка Марк из Германии. Мы ехали с ним в автобусе и беседовали. Речь зашла о том, что, когда мы читаем какие-то молитвы наизусть, иногда делаем некоторые не то что ошибки, но, например, помарки в окончаниях слов. Я как раз вспомнил эту историю с бабушкой и Символом веры. Мы же многие молитвы воспринимали на слух, у нас не было возможности взять молитвослов и прочитать их внимательно. Это не от нерадения, а от того, что многое переходило не через письменное наследие, а устно. Не через «писание», а именно через «предание» (улыбается).
Очень важно, чтобы люди хранили в своей памяти церковную молитву, как драгоценную жемчужину, потому что мы не знаем, какое настанет время. Вспомните, когда совершилась революция и в ГУЛАГ согнали огромное количество духовенства, как они страдали там! Но они хотели совершать Божественную литургию. И те из них, которые знали наизусть молитвы, могли прочитать их во время Евхаристии. Судьбы Божии устраиваются совершенно по-разному, и наступает такое время, когда предание становится жизненно необходимым. Не все возможно включить в книги или заархивировать, тем более связанное с Церковью и нашей духовностью. Тем паче уж не помощник нам в этом «искусственный разум», который не имеет отношения к духовному восприятию, и использование его может даже повредить правильному настрою человеческой души. В этом нужно быть очень аккуратным. Традиционное, живое предание связывает поколения и создает единую ткань церковной жизни, без которой невозможно ничего преобразить в этом мире.
Няня Александра Ивановна
Еще одним человеком, через которого я соприкасался с духовностью, была моя няня Александра Ивановна, наша соседка по коммуналке. Она тоже происходила из крестьянской семьи и была решительным, волевым человеком. Когда активно началось обновленчество, многие верующие стали отказываться от Церкви и священников, боясь, что те окажутся обновленцами. Няню мою Александру Ивановну не могло увести от Церкви ничто. Это было ее особое благодатное настроение. Она знала необновленческие храмы и ходила туда.
Когда я оказался на ее попечении, мы с ней вместе бывали в церкви, причащались. Потом я начал исповедоваться. Няня ввела меня в активную церковную жизнь, благодаря чему я почувствовал себя здесь естественно и потом стал приходить уже сам: бывать на богослужениях, постепенно начал помогать в алтаре, стал на клирос.
На богослужение няня водила меня, как правило, в будние дни, чтобы не было толпы, потому что храмы тогда были переполнены. В Нижнем Новгороде – большом городе-миллионнике – действовало только три храма, это был один из городов особой атеистической пропаганды.
На лето мама отпускала меня с няней Шурой к ее родной сестре. Там, в деревне Бугры под Нижним Новгородом, была очень красивая природа. Храмы, особенно в небольших деревнях и селах, были в то время закрыты или разрушены, поэтому ближайшее село Ключищи, где оставался действующий храм, о котором мы знали, находилось в пяти-шести километрах от нашей деревни. Мы выходили на рассвете, еще теплилась заря, было сравнительно сумрачно, и шли пешочком по каким-то тропинкам, по полю до леса, потом через лес и, постепенно выйдя к селу, подходили к храму. Лес был в основном березовый, светлый-светлый, и эти белые стволы создавали ощущение какого-то ясного света. А когда солнце начинало проходить через кроны деревьев и блестками, зайчиками принималось бегать, это рождало неповторимое ощущение красоты Божиего мира. Я чувствовал эту красоту каким-то особенным внутренним трепетным чутьем, и она запечатлелась во мне с детства. Мне чувствовалось, что через это солнышко, через белые стволы этих березок, которые, отражая свет, были словно покрыты золотом во время солнечного восхода, происходило как будто какое-то общение с Богом, с ангелами – непонятное, на уровне природы. Обратно мы шли уже не торопясь, делали небольшие привалы и подкреплялись – няня в платочек заворачивала с собой что-нибудь простое: молоко или просто воду и хлебушек.
В то время люди как-то особенно стремились к храму, их не смущали трудности на пути к нему. Я проецирую это на сегодняшнюю действительность, когда люди жалуются на то, что нужно пройти одну автобусную остановку, или на еще какие-нибудь неудобства… Конечно, слава Богу, что есть храмы в «пешей доступности». Однако храм ведь не магазин. Тут нужно, чтобы был взят на себя хоть малый труд, тогда это приобретает некую особую ценность. Ощущение какого-то благоговения даже от самого пути, от трудностей, которые на нем возникают и которые воспринимаются как часть твоей преданности Богу, желание взять на себя труд ради Него, сегодня, к сожалению, уже почти утрачены.
В коммунальной квартире, где няня Шура жила в последние годы жизни, помещалось 7 комнат, и в каждой из них – своя эпоха, свои люди, совершенно отдельный мир. В первой комнате жила супруга купца – купчиха. Она была очень богобоязненной старушкой лет под 80. Маленькая, худенькая, очень спокойная. У нее, состоятельной в царское время, сохранились старинные иконы. Помню, я заходил к ней как в храм. В ее комнатке был угол с лампадами перед огромными, практически храмовыми иконами в окладах. Здесь были иконы Спасителя, Божией Матери, святителя Николая, ангела-хранителя и великомученика Георгия Победоносца. Икону великомученика Георгия она потом подарила моей няне, и мы отвезли ее в Дивеево к няниной сестре.
Когда я приходил к ней, купчиха угощала меня какими-то сладостями, а на столе у нее лежали старые церковные календари, которые издавались после войны. Я открывал эти календари и листал. В каждом из них помещались черно-белые фотографические иллюстрации. Как правило, больше всего иллюстраций было из Троице-Сергиевой лавры: рака с мощами преподобного Сергия, Свято-Духовский храм, Успенский собор, Царские чертоги… Я смотрел и смотрел эти календари – уже в 5-6 лет я знакомился с лаврой.
«Я очень быстро растворился в церковной реальности…»
Храм никогда не был для меня чужим, рядом с ним я вырос. Впервые придя туда, я почувствовал себя в какой-то родной домашней атмосфере. Ничто меня не удивляло, я просто с любопытством смотрел на все, постепенно начал что-то запоминать. Церковь стала частью моей жизни, несмотря на то, что потом, возможно, были какие-то молодежные колебания. Со временем во мне начало зреть желание поступить в семинарию. Для некоторых из родственников, которые занимались преподаванием в вузах, были членами партии, родство с будущим священником было нежелательным, поэтому меня отговаривали, но решение мое было твердым. Закончив школу, я сразу подал документы. По возрасту меня не допустили к экзамену – мне еще не исполнилось восемнадцати лет. Год я занимался физической работой – устроился грузчиком, чтобы финансово помогать маме, и пережидал. Когда этот год закончился, меня пригласили на экзамены в Московскую духовную семинарию.
В лавру я приехал, как к себе домой. Я никогда не был здесь прежде, но по фотографиям в старых календарях старушки-купчихи мне все было знакомо. Необычным и новым стало для меня знакомство с семинарской, академической жизнью, с людьми, которые так же, как и я, приехали поступать или уже учились, а во время летних каникул занимались там послушаниями: сопровождали богослужения, прислуживали в алтаре, пели на клиросе, просто помогали по хозяйству.
Были среди нас совершенно разные люди: много выходцев из священнических семей, как, например, Володя Новиков. Сейчас он епископ Клинцовский и Трубчевский Владимир, а тогда мы с ним вместе поступали в семинарию, и он учился со мной в одном классе. Отец Александр Туриков (настоятель храма Преображения Господня на Песках. – Ред.) тоже поступал учиться в одно время со мной. Это люди из церковных семей, для которых такая жизнь была понятной. А я был из среды светской, и открытия для меня совершались каждый день. Я просто жил теперь как будто в другом мире, очень близком мне по духу. Утренние и вечерние молитвы, походы каждое утро на молебен к преподобному Сергию, учебные занятия… Все это было для меня естественно и легко. Многим из тех, кто приходил учиться в 25 или 30 лет, было непросто, я видел, как их тянет куда-то в мир, за стены монастыря… А мне никуда не хотелось идти. Я очень быстро растворился в этой церковной реальности, и мне было очень радостно учиться и жить там.
Конечно, желанию самому стать священником поспособствовало знакомство с теми, кто уже посвятил этому служению свою жизнь. Священники храма, в алтаре которого я прислуживал в детстве, особенно мой духовный отец, ныне покойный протоиерей Виктор Сидякин, тоже выпускник Московских духовных школ, стали для меня проводниками в этот мир. Решение поступать в семинарию сформировалось с их помощью, с их благословения и с их участием. Со стороны батюшки у меня было все: советы, наставления, он готовил меня к экзаменам, давал все необходимые книги. Это сейчас вокруг множество всего: энциклопедии, служебники, требники, молитвословы. А тогда молитвослов был на вес золота! Я тут нашел у отца Леонида (прот. Леонид Ролдугин – почивший настоятель храма Рождества Христова в Измайлове. – Ред.) молитвослов, и он так похож на мой детский молитвослов, который я получил от своего батюшки: уже старенький, почти порвавшийся… Отсюда, поступая в семинарию, я брал тексты молитв и учил их наизусть.
Когда я поступал, то был охвачен каким-то внутренним трепетом. С каждым абитуриентом тогда обязательно проводили личные беседы ректор и инспектор. Ректором был владыка Владимир (Сабодан), митрополит Киевский (вечная память!), ныне покойный. А инспектором – архимандрит (потом он стал владыкой Дмитровским, а затем Саратовским) Александр (Тимофеев), который тоже уже скончался.
Когда они беседовали со мной, меня охватывал трепет до мороза в пятках. Для меня это были люди уровня архангелов. Владыка Владимир всегда был очень открытым и добрым, а отец инспектор строгим. Они просто беседовали, спрашивали о семье, о жизни, об учебе в школе… Ничего сложного, даже церковных вопросов, как люди деликатные, они не задавали. Они понимали, что я не из священнической семьи, могу еще чего-то не знать. Тем не менее у меня осталось ощущение внутреннего трепета.
На вступительных экзаменах председателем приемной комиссии у меня был владыка Владимир. Еще после первой нашей встречи я почувствовал, что у него есть ко мне какое-то доброе произволение, что-то, может быть, задело его в моих ответах, не знаю. Честно говоря, я боялся даже фразу составить, еле-еле выговаривал слова, тем не менее, наверное, общее впечатление у него обо мне осталось добрым. Он попросил меня прочитать какую-то молитву, потом я почитал Псалтирь…
Одной из препон к поступлению было то, что на тот момент я еще не служил в армии. Шансов быть зачисленным у меня было очень мало. Но владыка Владимир только спросил: «А вы куда-нибудь еще подавали свои документы перед тем, как подать в семинарию?» – Я ответил: «Нет, владыка, я подал документы сюда еще год назад, теперь я приехал, когда пришло приглашение на сдачу экзаменов». Больше он ничего у меня не спросил и ушел. Я думаю: ну все, наверное, накрылось мое поступление. Придется сначала идти в армию, потом уже поступать… Я не был против отслужить, до этого я сам ходил в военкомат, но военком, посмотрев мои школьные документы и оценки, отправил меня обратно: «Что вы тут делаете? Вам нужно учиться!»
Вот вывесили списки поступивших… смотрю – я там есть! И не среди резервных (это было что-то вроде листа ожидания), а среди настоящих поступивших! Радость моя была безгранична.
«Армия учила меня терпению…»
Отучившись год, я все-таки ушел в армию, потому что тогда до меня уже докопался Загорский военкомат, прислал мне повестку прямо в семинарию. Владыка Владимир пригласил меня к себе: «Знаешь, Алексей, надо все-таки пойти в армию. Я бы мог тебе еще на год дать отсрочку, но они от тебя уже все равно не отстанут. Поэтому давай, с Богом иди, будем молиться за тебя». Очень по-отечески, по-семейному абсолютно. Собрали меня, домой отпустили, я отвез какие-то продукты, которые мне дали на складе: «Вот, возьми, маме отвези». В общем, всячески помогли. Уходил я прямо из лавры. Мы уезжали тогда втроем: Леша Гаюн (сейчас митрополит Каменец-Подольский и Городокский Феодор) и Игорь Приймак, и служили вместе в Азербайджане.
Армия учила меня терпению. Нужно было обучиться, во-первых, определенному смирению, а во-вторых, подходу к людям, что очень важно. Находясь в миру или церковной среде, ты существуешь среди своих, тебе легче находить с ними общий язык. А когда ты вдруг уехал из лавры и оказался в кругу иных людей, и тебе нужно научиться не просто существовать среди них, но и вести в новых условиях духовную жизнь, – это большой опыт. К вере там относились по-разному, даже диаметрально противоположно. И Господь дал мне проявить какую-то внутреннюю расположенность и деликатность по отношению к разным людям. Постепенно я стал пользоваться хорошей репутацией у командира и начальника штаба, и даже наш замполит, который по умолчанию являлся врагом веры и Церкви, относился ко мне с уважением. Так все Господь устраивал.
Эти два года стали для меня некой духовной передержкой. Теперь я представлял себе жизнь уже не только через призму Троице-Сергиевой лавры, но и знал, почем фунт лиха. Кроме того, армия учила ответственности за свои поступки и порученные дела. На второй год службы меня попросили помогать в штабе, в документообороте, и я постепенно стал понимать, как устроена светская, а особенно военная жизнь. Военная жизнь очень понятна для монаха. Недаром наши знаменитые полководцы тяготели к монашеству или уходили в монастырь. Александр Васильевич Суворов (кладезь духовной мудрости!), Феодор Ушаков… Примеров тому несть числа. Конечно, монахом я в то время еще не был, но настроения такие у меня, по-видимому, формировались.
За несколько месяцев до конца службы нашу часть переформировали и отправили ее в Софрино. Это было просто чудо! Зимой мы эшелоном приехали туда, нас разместили на новом месте дислокации, и когда давали увольнительные, я ехал в Троице-Сергиеву лавру. Шел к преподобному Сергию, заходил к своим – ребята меня еще помнили. У меня был живой контакт с семинарией и академией. По возвращении меня зачислили сразу в третий класс.
«А, ты приехал. Тогда будем постригаться…»
В традиции того времени было давать возможность некоторым способным студентам поучиться где-то заграницей: пожить, посмотреть, как устроена там жизнь, освоить язык для того, чтобы они в будущем могли служить в отделе межцерковных связей.
Особая ситуация сложилась с Чехословакией. Православная Церковь там представлена очень слабо. В Чехии очень мало людей исповедуют Православие, в основном там живут гуситы, католики и протестанты. В восточной же Словакии живет много православных, но там очень сильно влияние униатства. Случилось так, что в какой-то год богословский университет в Прешове не набрал православных студентов, а вот среди греко-католиков он был очень востребован. Мы, трое студентов Московской духовной академии, были посланы туда владыкой Минским Филаретом (вечная ему память, он стал для меня духовным наставником и отцом), чтобы помочь сохранить для православных это учебное заведение. Нас зачислили, и на время нашего обучения вопрос о передаче университета греко-католикам был заморожен. Уже в следующем году удалось набрать нескольких православных ребятишек из восточной Словакии, появились местные студенты, кризис был преодолен и православный факультет сохранился.
К сожалению, когда рухнул Советский союз и началась перестройка, Чехословакия изменилась: она разделилась на 2 государства – Чехию и Словакию. Опять началось сильное давление на правительство, изменилось соотношении сил, и тот факультет, на котором мы учились, все-таки отдали греко-католикам, а для православных создали отдельный факультет в каком-то старом здании.
В 1987 году я, кажется, как раз приехал на каникулы, и владыка Филарет увидел меня: «А, ты приехал!» – Я говорю: «Да, владыка, сейчас каникулы начинаются, приехал». – «Хорошо. Тогда давай будем постригаться». Всё. Абсолютно просто. Но поскольку мое решение было уже вызревшим, я ничтоже сумняшеся воспринял его слова как слова Самого Господа. Я зашел к нему в кабинет, он посмотрел на календарь: «Вот, давай 28 марта после всенощного бдения здесь, в Троицком соборе Даниловского монастыря, будем тебя постригать». Готовился я за несколько дней. Конечно, я был при монастыре, мне дали келью. Я съездил в лавру: раньше готового ничего не было, и мне нужно было пошить все к постригу. В лавре мне пошили и срачицу, и подрясник, и рясу, и пояс, подготовили клобук… И владыка после всенощного бдения меня постриг.
После пострига я уехал в Нижний Новгород к родителям и служил там в диаконском чине в Троицком храме у владыки Николая (Кутепова) – вечная память! Вдруг приходит телеграмма: «Ваша священническая хиротония назначена на 7 апреля в Благовещенском храме в Серебряном Бору». Я скорее к своему духовному отцу. Все, что необходимо, сделали, приготовили… Я собрался, сел в поезд и поехал на хиротонию. Приехал утром 7 апреля. Еще всенощную я служил в Нижнем Новгороде, а утром приехал в Москву на Ярославский вокзал первым поездом – где-то в 6 утра. Вышел на площадь, быстро взял такси и уехал в Серебряный Бор в резиденцию председателя ОВЦС, в домовый храм Благовещения Пресвятой Богородицы. Это был престольный праздник, и владыка Филарет служил там литургию. За этой литургией он рукоположил меня в иеромонаха. После этого я снова уехал в Нижний Новгород, где проходил священническую практику у владыки Николая, который очень помогал мне. Я служил там все службы, причем время-то застал какое – Благовещение, потом Страстная седмица! И все самые трудные, редкие службы я прослужил вплоть до Пасхи, на Пасху и еще несколько дней от Светлой седмицы, а потом уже уехал обратно в Чехословакию оканчивать учебу.
«В каждом человеке есть монах…»
До решения о монашестве я не думал о священстве. Даже если представить себе, что я выбрал бы семейную жизнь, священником я бы не стал. Может быть, читал бы лекции в семинарии, академии или чем-нибудь еще занимался в Церкви, но священство мое было завязано именно на монашестве. Я не представлю себе священство и семью, мне непонятно это соединение. Я не говорю, что оно невозможно. Конечно, возможно. Белое духовенство – основа церковной жизни. Но лично для меня это не согласуется.
Приход к монашеству – это реальное действие Промысла Божиего, и как это происходит, я не знаю, это алгоритм не моего уровня. Я не могу расписать техническую сторону: если так и так, значит, ты к постригу готов. Бывает очень много горьких ошибок от поспешности. Но стремиться к монашеству ничто не мешает, самое главное – расположение души.
Тертуллиан говорил, что всякая душа – христианка. А я бы сказал по-своему: в каждом человеке есть монах. Что такое монашество? Это просто христианская жизнь согласно заповедям Божиим. Потому что заповеди Божии не разделяют человека на женатого и монашествующего. Они для всех одинаковы. Монах живет в каждом человеке, просто в ком-то он развивается и становится частью души, внутренним толчком для дальнейшей жизни, а в ком-то видоизменяется и уходит. Господь говорит: «Могий вместити да вместит» (Мф. 19: 12). Я принял монашество в 27 лет, до этого я постоянно всячески обдумывал эту мысль, принимал, спрашивал, читал… – и понемногу созревал. Созреть у меня получилось в 27 лет. У кого-то может получиться в 20. И измлада бывают монахи, а бывает наоборот… Я не ищу здесь никакой схемы, ее не может быть.
Но я сторонник с этим решением никуда не торопиться и быть очень осторожным. Человека может постигнуть пагуба в совершенно неожиданный момент. Сам уже прожив 64 года и будучи монахом на протяжении многих лет, я и сегодня не знаю, что случится со мною завтра…
«Я сорок лет странствовал по загранице…»
Часть 2. Во Франции и на Святой Земле
Мы продолжаем публикацию беседы с настоятелем храма Рождества Христова в Измайлове архимандритом Александром (Елисовым). По нашей просьбе отец Александр рассказал читателям портала Православие.Ru об опыте своего зарубежного служения и, конечно же, особо – об Иерусалиме, начальником Русской духовной миссии в котором он служил последние 9 лет до своего нового назначения.
«Это Господь определил меня сюда…»
Я приехал в Данилов монастырь всего несколько лет спустя после его открытия. Там действовала только нижняя часть храма Семи вселенских соборов, Троицкий храм был в работах, Патриаршая резиденция только начинала строиться. Все было в зачаточном состоянии, поэтому время было очень интересное, дающее возможность потрудиться над восстановлением монастыря.
Митрополит Питирим (Нечаев) совершает богослужение в Троицком храме г. Ванв (Франция)В Даниловом монастыре я пробыл всего два полных года, но, сколько помню свое пребывание, там все время шли какие-то работы… Я был помощником эконома и одновременно помощником наместника по приему гостей, и при этом референтом отдела церковных связей у Алексея Сергеевича Буевского (вечная ему память!), который все сидел и писал какие-то доклады, готовил документы на соборы, на конференции… Совмещать эти труды было очень интересно. Все это время я находился как будто в каком-то Доме советов (смеется). Там стройки – ищешь реставраторов, контролируешь работы; здесь работа у Буевского – работаешь с документами в келье, что-то сочиняешь, перебираешь книги, ищешь, пишешь, и при этом постоянно приходят иностранные делегации и тебя сразу вызванивают: «Ты где? К нам делегация идет, надо провести ее на экскурсию, потом к нам на чай…» Примерно в таком ритме прошли эти два моих года.
А потом владыка Филарет назначил меня во Францию настоятелем Троицкого храма на место скончавшегося архимандрита Сергия (Шевича). Это был удивительнейший человек, которого я, как и отца Леонида (прот. Леонид Ролдугин – почивший настоятель храма Рождества Христова в Измайлове. – Ред.) лично не знал, но отца Леонида я хотя бы видел в студенческие годы, а отца Сергия после уже только на фотографиях. К нему приезжали люди из разных уголков России. У него исповедовался наш известный актер Алексей Баталов. Для этого же к нему специально приезжал покойный владыка Питирим (Нечаев), когда бывал в Париже. Владыка Питирим приезжал к нам в храм и после кончины отца Сергия, я его там встречал и принимал.
У отца Сергия было очень много духовных чад из французов. Он был человеком еще царского поколения, сыном дипломата, потомственным дворянином, очень образованным и большим патриотом Отечества. В молодые годы он был членом группы «младороссов», впоследствии запрещенной французским правительством. Учился он на работника банка, это была его светская специальность, в которой он даже успел немного поработать, а потом воспринял церковный образ жизни, принял монашество и стал по-настоящему духовным человеком. Со мной служили два священника – чистые французы, они были его духовными чадами. Прихожанами были люди, принадлежащие к абсолютно разным слоям общества: актеры, философы, преподаватели в Сорбонне… Это были очень интересные, самые разнообразные люди. Отец Сергий как-то находил к ним подход, открывал им что-то из православной аскезы, святоотеческого богословия, что было для них настоящим откровением.
Я поехал во Францию с сознанием того, что это Промысл Божий. Я этого не искал, не писал прошений: «Отправьте меня во Францию!» Мне и в голову это не приходило. Утверждению в промыслительности этого назначения способствовало одно обстоятельство. Мы окормляли монашеский скит недалеко от Версаля – Ле-Мениль-Сен-Дени. Я поехал туда служить, и когда зашел в храм, который расписывал отец Григорий (Круг), очень известный во Франции иконописец, то зашел сюда будто во второй раз. Это было абсолютно точное, живое ощущение: я тут был и знаю все, что здесь находится. И было полное чувство того, что я здесь не сам по себе, это Господь определил меня сюда.
Во Франции я провел 10 полных лет.
«Кость от кости Святой Руси…»
Для меня было очень важно и даже душеспасительно познакомиться с первой эмиграцией. Я еще застал ее представителей: уже старых людей, большей частью живших в старческом доме в пригороде Парижа Сент-Женевьев-де-Буа.
Первые эмигранты – это кость от кости той Святой Руси, которая существовала до революции. Для меня, тогда еще очень молодого человека тридцати с небольшим лет, знакомство с такими людьми стало настоящим открытием. И то, каким я увидел через них происходившее у нас в революционные годы, было для меня очень ценно. Через них я начал чувствовать ту Русь, которая ушла, которую мы уже не видели и не понимали.
Ванвский приход, на который меня назначили, – периферийный, и потому эмигранты относились к нему с большим доверием, чем к центральному храму Трех святителей, который казался им явной «красной московской» церковью, как они ее называли.
Я до сих пор вспоминаю этих людей, их лица. Они были очень добрыми и напоминали мне мою бабушку. К Родине они относились с огромным благоговением. Те, кто стал после действовать против Московского Патриархата, – это, как правило, люди, родившиеся уже в эмиграции. По ним уже «прокатилась» идеологическая машина, которая воспитывала их в антисоветском духе. В первых эмигрантах этого не было. Да, географически их Родина осталась далеко, но духовно они все равно жили в ней, даже находясь во Франции. Все их взаимоотношения, встречи, общие праздники – Пасха, Рождество Христово, – всё проходило так, как когда-то до революции в Москве, Петрограде, Саратове. Достаточно было того, что ты говоришь по-русски, – они уже относились к тебе с большой добротой. Никакого «политического» неприятия нашего духовенства у первой эмиграции не было.
Со временем многие из их потомков поменяли свое отношение к России. Они говорят: «Россия для нас – это Отчизна, а наша Родина – Франция». Наверное, в этом именовании они правы, потому что родились действительно там. А совсем молодые ребята уже вообще вне всего этого, они живут и ведут себя как французы, и у них нет какой-то серьезной связи с русской культурой. «Француз?» – «Француз».
И только отдельные из них, весьма избранные, как говорится, не от мира сего, хотят сохранять русские корни, свою идентичность.
«Бога слушаться надо…»
Я уверен, что за границу меня привел Промысл Божий. У меня не было таких желаний и стремлений. Каждый раз, когда я уезжал, – студентом в Чехословакию, священником во Францию, из Франции в Ливан, из Ливана в Сирию, в Дамаск, из Дамаска снова во Францию, из Франции в Иерусалим – я делал это согласно благословению. Для меня это был голос Церкви.
Я утешал себя этим. Ты же этого не хотел? Не хотел. Ты же не писал прошений о том, чтобы тебя назначили куда-то? Не писал. Я не искал своей воли. Я мог, конечно, иногда по-человечески посокрушаться, что уже устал, что здесь иссохла душа моя, но это никак не отражалось на течении моего послушания, где бы оно ни проходило. Я все равно относился к нему как к благословению Божию. Тебе это дали – служи. Значит, так надо, значит, другого сейчас никого не нашлось. Найдется – будет тебе другое место. Такое сорокалетнее путешествие… Как Моисей сорок лет водил по пустыне народ, так я сорок лет странствовал по загранице, и уже и до Моисея добрался, и до Иордании… (смеется)
И вот потом в один момент Господь вернул меня в Россию. Это тоже было совершенно неожиданно, безо всяких усилий с моей стороны. Меня отправили в распоряжение Святейшего Патриарха, а где-то месяц спустя, в день памяти святителя Николая, дали новое назначение. Еще утром я был у владыки Григория в Новоспасском монастыре, а вечером уже в своем новом храме на всенощной. Это было вне моих замыслов и желаний. Я воспринял это как Промысл Божий. Значит, так нужно. Бога слушаться надо.
Конечно, я скучал по России. Мне не хватало той атмосферы, в которой я вырос в детстве. Уже сейчас я понимаю, что и не нашел бы ее, вернувшись домой. Не осталось тех людей, того типа взаимоотношений между ними, все изменилось. Жизнь перестраивается на общемировой лад, люди часто замыкаются на себе самих. Такой эгоистический кокон, из которого никто не хочет вырваться. Да, я тосковал, но я тосковал по своей России. Как наши первые эмигранты первой волны. Если бы они вернулись тогда в Советский союз, они бы уже не нашли России, по которой тосковали, и это было бы для них горчайшим разочарованием… Они жили своей идеальной Русью, в которой родились и выросли, которая духовно создала их и напитала, и они умерли с ней.
«Этот город – икона, скрытая под окладом и кивотом…»
Святая Земля – это действительно земля, по которой в Своей земной жизни ходил Господь. Особенно исхожены Им Галилея, Назарет. Даже наш Горненский монастырь – исторически то самое место, куда «в Горнее со тщанием…» приходила Пречистая Дева Мария к своей южике праведной Елисавете. Храм Воскресения Христова в Иерусалиме с точки зрения историко-географической точности безупречен. Большая заслуга архимандрита Антонина (Капустина) в том, что он нашел порог Судных врат, где сейчас расположено Александровское подворье. Когда через Судные врата проводили осужденного, достаточно было сказать хоть что-то в его оправдание, чтобы он мог быть помилован. Это то самое место, через которое прошел Господь наш Иисус Христос, и никто не произнес ни одного слова в Его защиту. Там, где этот порог пересечен, где нет уже возможности для оправдания, находится Голгофа. Весь этот комплекс Иерусалимского храма Воскресения Христова исторически несомненен.
Однако в отношении некоторых других мест нужно понимать, что Иерусалим в исторической ретроспективе перестраивался много раз, и средневековых построек, которые находятся здесь сейчас, не было во времена Христа. Некоторые места, на которых происходили те или иные события, могут быть смещены на пятьдесят-сто метро в сторону.
Есть два Иерусалима: исторический и символический, сакральный. Да, не было, например, мостовой, по которой мы ходим сегодня, под ногами Спасителя была совсем другая почва или камни. До сегодняшнего дня город претерпел столько изменений, что мы воспринимаем его именно как символический Иерусалим. Тем не менее это нисколько не мешает нашему благоговению и нашей вере, поскольку символизм его зиждется на реальных библейских, евангельских событиях, которые происходили именно там. У некоторых могло меняться внешнее оформление, как у иконы, на которую надели оклад, а потом на оклад кивот, однако икона остается внутри. Точно так же происходит с Иерусалимом. Этот город – икона, скрытая под окладом и кивотом. Господь был там, и приложиться ко Гробу Господню – это великое, великое благословение и счастье.
Многие святые мечтали поклониться месту Воскресения Христа, Камню Помазания, на котором Его готовили к погребению. Это ничем невозможно затмить, это место сияет на весь мир, оно свидетельствует о Живом Христе, Который умер, воскрес и Который до сегодняшнего дня дарует нам свет Своего Воскресения.
«На Страстную седмицу в каждом храме – живой Иерусалим…»
Иерусалим я воспринял таким, какой он есть, старался войти в устоявшиеся здесь традиции. Нет, наверное, ни одного традиционного места паломничества, которое я бы не посетил. Всюду был, все видел, ко всему прикоснулся, везде помолился. Что я могу сказать? Мы видим его как свой христианский центр, мусульмане или иудеи – как свой. Получается, есть несколько Иерусалимов. Того города не сохранилось до сегодняшнего дня, осталось только место, на котором он построен.
В Иерусалиме очень живы все существующие противоречия, они являются закваской политических событий. Он буквально залит кровью. Первое время, когда приезжаешь, ты не думаешь об этом, вся эта картинка кажется тебе очень мирной, спокойной – все чтут своего Бога, все настроены благостно. А посмотришь: какая злоба! Какая злоба вокруг! Поэтому до сегодняшнего дня актуальны слова псалмопевца: «Просите мира Иерусалиму» (Пс. 121: 6). Не было здесь мира при Христе, нет его и до сегодняшнего дня. Это очень противоречивый город. Но для нас он остается местом воспоминания событий, связанных с Господом. Мы понимаем, что по этой земле ходил Спаситель, и это согревает нашу веру.
У многих именно в Иерусалиме происходит встреча с Богом. Случалось неоднократно, что люди, совершенно безразличные к Церкви, в Иерусалиме вдруг проникались верой, многие приняли крещение именно здесь. К сожалению, сейчас люди не воспринимают храмы должным образом, и для многих именно Иерусалим оказывается дорогой к храму, к вере, к Богу. Блаженнейший Патриарх Иерусалимский Феофил всегда подчеркивает, что важнейшее в иерусалимском служении – не дать христианам забыть о реальном Боге. А для многих – открыть Бога.
Сюда приезжают люди не только с нашей исторической Родины, но и из Европы, настроенные довольно скептически, спокойно, по-европейски. Тем не менее и для них увидеть Иерусалим, походить по старым иерусалимским улочкам оказывается значимым. В этом тоже какое-то таинство. Таинство Церкви, таинство встречи с Богом.
Это таинство для каждого совершается индивидуально, и невозможно предсказать, кому это поможет, а кому нет. Кто-то приезжает скептически настроенным – и вдруг уезжает верующим человеком. Кто-то приезжает с восхищением: «О, Иерусалим, Иерусалим!» – а когда встречается с местной реальностью, начинает жаловаться: не так разместили, не так накормили, не так повезли. Не понимая, каких трудов стоит принять там паломников, потому что местная жизнь не вполне рассчитана на пребывание христиан. Даже простые бытовые вещи для них организовать иногда очень трудно. Для некоторых это становится серьезным искушением.
Кроме того, на каком-то общепочитаемом христианском месте можно встретиться не просто с людьми другой веры, но с довольно враждебно настроенными людьми, которые могут выкрикнуть что-нибудь в твой адрес, кинуть чем-нибудь, плюнуть. Поэтому Иерусалим – не для каждого человека.
И все же поехать туда хотя бы раз нужно каждому. Посмотреть на библейские пейзажи, Генисаретское озеро, на пустыни, в которых пребывали святой Иоанн Предтеча, преподобная Мария Египетская. Посмотреть на Иордан, его течение, на камыши вдоль берега… Даже через эти соприкосновения с природой ты чувствуешь и вспоминаешь сказанное в Евангелии, все это начинает дополняться какими-то реальными обстоятельствами, в которых происходили события, читаемые нами у евангелистов. Потому что, когда мы читаем Евангелие, мы воспринимаем все на свой лад: если река – мы представляем какую-то свою реку, озеро – какое-то свое озеро. А там мы видим, как это было на самом деле. Эта природа мало изменилась со времен Христа.
Здесь можно понять, как было в то время, когда Христа привели на судилище, и сказано, что стражники, а с ними и Петр грелись у огня. Думаешь: «Господи, какой может быть холод в Иерусалиме?» Есть этот холод. И действительно ночью бывает так промозгло, сыро и холодно, что, если не обогреться возле огня, ты просто не доживешь до утра. Горы… тысяча метров над уровнем моря. Это не приморский климат. Все это, конечно, немножко дополняет те события Евангелия, о которых ты знаешь. И само Евангелие становится ближе.
И для меня особенно острыми были моменты, когда я приезжал служить на Генисаретское озеро, на наше подворье равноапостольной Марии Магдалины. Светает там рано, особенно летом и в начале осени. Я ранним утром выходил на берег Генисаретского озера, и окружающий пейзаж сам способствовал тому, что в моей голове волей-неволей дорисовывались картинки евангельских событий. Здесь проходил Христос. Здесь апостолы выплывали на рыбную ловлю и забрасывали свои сети. Смотришь – какая-то лодочка плавает недалеко от берега и уже современные рыбаки ловят рыбку. Все это дополняет твое практическое знание Евангелия. Это тоже важно для христианина.
Церковь знает пророчество Господа об Иерусалиме, о том, что нужно спасаться, убегать, скрываться в горах, что Иерусалим будет разрушен и камня на камне от него не останется. В истории это повторялось много раз. Поэтому Церковь хранит Иерусалим в строе своего богослужения, которое мы совершаем Великим постом, а особенно на Страстную седмицу. По сути дела, Страстная седмица – это наше шествие по Иерусалиму. Мы вместе со Христом заходим в него в Неделю ваий, потом, постепенно шествуя вместе с Ним, вспоминаем произошедшие здесь события, совершаем Его погребение и, наконец, празднуем Его Воскресение. В Страстную седмицу и на Пасху в каждом храме – живой Иерусалим. Просто нужно его воспринять – и тогда все встанет на свои места. И мы поймем, что Господь не оставляет нас без Иерусалима и не оставит никогда. Пока жива Церковь, пока жива Евхаристия, пока совершается богослужение – Иерусалим всегда будет с нами. Без него человек никак не может остаться в Церкви.
«Вы – наши легкие. Вы помогаете нам дышать…»
Все наши труды в Миссии были направлены на то, чтобы возделывать наследие Русской Палестины, полученное нами в дар от наших благочестивых предшественников. В этом была и радость, и трудность.
Трудно находиться в совершенно чуждой, враждебной к тебе среде. Христиан в Иерусалиме практически нет. Недалеко от нас располагается район иудейских консерваторов, которые проходят в Старый город как раз мимо нашего храма и бесчинствуют. Слава Богу, мы окружили этот храм оградой, потому как раньше они подходили прямо к храму и плевали на него.
Когда началась пандемия, помню, я служил на Преображение Господне на Фаворе с Патриархом, храм был закрыт. Было духовенство – в ограниченном количестве (вместе с Патриархом нас было человек десять), и в самом храме десять человек. Все. Пустота. Это, конечно, большая беда, потому что местных христиан на сегодняшний день практически не осталось. По сути дела, мы служим в пустых храмах. Скрашивают эту ситуацию паломники.
Утешение и силы я находил для себя в самом богослужении, через которое мы старались сохранять внутреннюю духовную силу в условиях, не располагающих к молитве.
Главной моей отрадой был Горненский монастырь. Я его очень люблю. Все эти девять лет я постоянно ездил туда служить по разным поводам. Общение с нашими сестрами, которые невероятно хорошо вписались в этот библейский пейзаж, было для меня настоящим отдохновением… Приезжая к сестрам в Горненский монастырь, я говорил: «Вы – наши легкие. Вы помогаете нам дышать».
Кроме того, в Иерусалиме есть монастырь св. Марии Магдалины возле Гефсиманского сада, рядом со Старым городом, очень красивый, золотой. И Елеонский Вознесенский монастырь. В этом районе проживает арабская часть населения, и сестрам там приходится очень трудно. Но всюду есть сестры и всюду совершается богослужение. И на этих службах не приостанавливается поток молитвенной Божественной благодати, которая помогает нам в этой духовной пустыне.
То, что за девять лет моего служения в Русской духовной миссии нам удалось привести в порядок наши подворья, тоже доставляет мне огромную внутреннюю радость. Мы решили многие юридические вопросы, сделали ремонты, засадили пустыри оливами и садами (улыбается). После меня на нашем подворье в Иерихоне осталась оливковая рощица. На этом месте был огромный пустырь, заросший сорняками и никем не употреблявшийся, и мы высадили там 100 оливковых деревьев. Сейчас они выросли с меня ростом, и настоящее чудо – смотреть на эти оливы, уже приносящие плоды. Это удивительно трогательно.
Ангел Горненского монастыря
Игумения Георгия… Для Святой Земли она оказалась ярчайшим воплощением русского женского монашества. Послушание игумении здесь она несла чуть больше тридцати лет. Матушка Георгия привезла в этот монастырь пюхтицкие традиции и вдохнула в него новую жизнь.
Под ее началом совершилось обновление Казанского храма, строительство большого собора Всех святых, в земле Российской просиявших, заложенного еще при архимандрите Антонине (Капустине) и потом надолго «замороженного». При ней был произведен ремонт домиков, в которых живут монахини. Но самое главное – она стала матерью для всех сестер. К ней приходили за советом и благословением, она являлась средоточием монастыря. Более того, она просто слилась с ним… Поэтому, когда матушка стала стареть и силы начали покидать ее, всем, конечно, было очень грустно. Все понимали, что физически ей уже очень тяжело заниматься монастырем, духовно она не переставала окормлять его, а административные и хозяйственные заботы, чтобы немножко оградить от них матушку и не смущать ее, мы силами Русской духовной миссии взяли на себя.
Потом матушка уже перестала выходить, вставать. У нее случился инсульт, после которого она частично потеряла память. Тогда Святейший Патриарх Кирилл благословил матушку Екатерину, благочинную Серафимо-Дивеевского монастыря, приехать сюда на подмогу.
Когда матушка Георгия скончалась, для всех это было большой грустью, но все же смягченная радостью, потому что мы все равно воспринимали ее как живую. Каждый раз, служа в Горненском монастыре, я приходил к ней на могилку, мы совершали возле нее литию. Потом я заходил к ней в келейку – она до сих пор никем не занята, осталась как мемориальная комната, в которой матушка Георгия жила и скончалась.
Перед смертью матушки я приходил к ней, долго сидел рядом, что-то пел, она пыталась подпевать. Говорить она не могла, но какие-то звуки издавала, смотрела на меня и вроде бы даже узнала – взяла меня за руку, сжала ее и все пыталась что-то сказать, но говорила уже на каком-то своем языке, невозможно было различить ни одного слова. У меня было ощущение, что она исповедовалась в тот момент. Даже если я не различал слов, я понимаю, что все, сказанное ею, слышали ангелы.
Она отошла от нас 6 февраля 2022 года и с тех пор является ангелом этого монастыря и молится за него, за сестер и за всю Миссию.
«Человек должен видеть в храме не копоть, а небо»
Часть 3. О святынях, наставниках и священстве
«Знамение»
Наше знакомство со святыми чаще всего происходит через общение с их иконами. Смотришь в храме на образ и вдруг понимаешь, что он открывается перед тобой.
С детских лет у меня перед глазами стоят иконы Божией Матери. Какая-то особая связь существует у меня с Ее иконой «Знамение». Несколько раз я понимал, что она сопутствует мне на жизненном пути. Первое «Знамение» – неискусную, простенькую иконочку – я увидел у моей бабушки Евдокии Петровны. Образ стоял у нее в уголке, перед ним теплилась лампада, поэтом
у он всегда виделся ясно.
Затем в Троицком храме, где я прислуживал, я встретился с очень чтимой у нас в Нижегородской губернии иконой «Знамение» Серафимо-Понетаевской. Взгляд Божией Матери на этой иконе очень особый, и она производила на меня глубокое впечатление.
Приехав во Францию, в Париже, на Трехсвятительском подворье, я снова встретил «Знамение» – замечательную фреску отца Григория (Круга).
Когда я приехал в Иерусалим, у меня в кабинете, прямо над головой помещалась… икона Божией Матери «Знамение», под которой висел фотопортрет Патриарха. Таким образом я, занимаясь кабинетной работой, постоянно был под надзором иконы Божией Матери и Святейшего (смеется). Под их покровом я проводил там свои дни.
Я очень чту Иерусалимскую икону Божией Матери (чудотворная Иерусалимская икона Божией Матери – главная святыня храма Рождества Христова в Измайлове. – Ред.). С первого раза, как я ее увидел и поклонился ей, она произвела на меня очень сильное впечатление. Глубоко чувствуется исходящая от нее вековая благодатная сила. Это сокровище храма.
Под омофором святителей
Первым моим небесным покровителем стал святитель Алексий, митрополит Московский, Киевский и всея Руси, чудотворец, чье имя я носил в миру. Его значение для меня огромно. Думаю, что и по жизненному пути я пошел под его благословением, под его омофором. У нас в Нижнем Новгороде есть очень красивый Благовещенский монастырь на берегу Оки, он был заложен по благословению святителя Алексия. Для меня это тоже было очень значимо.
Как меня назовут в монашестве, я не имел ни малейшего представления. Уже во время пострига я услышал: «Брат наш Александр…» И понял – теперь я Александр. Дальше я пошел по жизни уже с еще одним святителем.
Ну а кроме того, я и родился на празднование памяти трех святителей: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого.
Поэтому у меня вокруг целый сонм архиереев, начиная с древних и заканчивая уже более современными. Конечно, современными настолько, насколько святитель Алексий самый молодой из них (смеется). По Божественному Промыслу они все время находятся рядом со мной через людей, которые ведут меня по жизни и к которым я всегда обращаюсь. Я очень благодарен Богу, что у меня такие небесные покровители.
Преподобный Серафим
У нас в Нижнем Новгороде особо чтим преподобный Серафим Саровский. Как раз перед революцией состоялась его канонизация, сюда были массовые паломничества, поэтому икон преподобного Серафима в этой местности было несметное количество. Благодаря верующим людям, которые хранили эти иконы, можно было знакомиться с преподобным Серафимом.
С детства помню у одной знакомой, как говорили – «дружки» моей няни Александры Ивановны, к которой мы ходили пить чай, в уголке была икона преподобного Серафима Саровского с медведем. Очень красивая, лубочная немножко, она оказывала сильное впечатление на мое детское восприятие, я смотрел и удивлялся: надо же, медведь стоит такой огромный, а рядом этот дедушка сгорбленный кормит его чем-то… Для меня эта икона была своего рода «окном» к почитанию преподобного Серафима Саровского.
Надо сказать, тайное паломничество к его пустыньке сохранялось и в советское время. Там была режимная зона, и открыто приехать было просто невозможно. До Дивеева еще можно было добраться на автобусе, а дальше уже какой-нибудь попутной машиной, хотя и это было трудно – все люди в этой местности свои, друг друга знают, а тут вдруг появляется постороннее лицо. Видимо, их предупреждали, что бывают такие случаи, когда приезжают разные мракобесы, и, естественно, «мракобесы» старались добираться до пустыньки пешком. Ходили в пустыньку и мы. Шли через лес. Лес там сосновый, сосны красивые, их хвойный запах я помню до сих пор.
Сейчас на месте источника преподобного Серафима Саровского уже стоит часовенка, купальня. А в то время не то что купальни, а даже и воды-то особенно не было – все забили, зацементировали… Как рассказывали мне маленькому взрослые, заливали место источника цементом, а источник раз – и появлялся чуть дальше, все равно пробивался, давал о себе знать, всегда имел жизненную силу.
Любовь объемлющая
Когда я приезжаю в Нижний Новгород, всегда иду к себе – в Троицкую церковь, где прислуживал в детстве. Посещаю могилы служивших здесь священников, которых знал, поминаю их в молитве, вспоминаю детские годы. Каждый из батюшек остался в памяти какими-то своими добрыми впечатлениями. Несмотря на многие трудности их жизни, они были очень добры и внимательны, старались нас, ребят, немножечко подбодрить, поддержать: то немножко денежек дадут на мороженое, то каких-нибудь фруктов, то что-нибудь еще.
У нас на приходе не было монашествующих, и мой батюшка, отец Виктор, тоже был из белого духовенства. Он прожил очень трудную жизнь. Родился он в годы войны, закончил школу, ушел в армию и служил под Витебском – от него я слышал очень добрые воспоминания о Белоруссии.
Он вел меня по пути к священству, что-то подсказывал, о чем-то я сам спрашивал его. В то время свободное общение батюшек с молодежью было довольно затруднено, их строго предупреждали, чтобы никакой молодежи на приходе не было, поэтому все происходило «подпольно». Тем не менее в какой-то момент я уже открыто приходил туда. Через батюшку я что-то узнавал о духовенстве, об их отношении к происходящим событиям, видел их семейную и, конечно же, церковную жизнь. Это было для меня опытом прямого знакомства с Церковью.
Отец Виктор опекал и просвещал меня духовно, давал мне молитвословы, акафистники. Священное Писание, Библию я получил из его рук. Она до сих пор у меня – дореволюционного издания, на церковнославянском языке. Иногда он отдавал мне старые церковные календари. Тогда получить календарь на новый год – это была целая история! А если Журнал Московской Патриархии попал тебе в руки, это было просто благословение Божие! Это была такая ценность, что за этими журналами мы гонялись: Господи, хотя бы только на день-два взять полистать, почитать, картинки посмотреть. Сегодня та действительность уже, наверное, воспринимается вынужденной, но нужно признать, что люди воспитывались в таком твердом духе веры, который помог им не сломиться самим и передать веру другим поколениям.
Каждый из наших батюшек прошел через свои испытания и имел свою жизненную ношу. Был у нас один заштатный старенький протоиерей, вернувшийся из лагерей, и ему, совсем старенькому, позволялось время от времени, хотя бы раз в месяц, послужить литургию. Он был такой заслуженный батюшка, митрофорный, но физически уже очень слабенький. Это священник, сформировавшийся еще до революции, и для меня было огромной ценностью пообщаться с такими людьми, пусть и на склоне их лет. Даже просто видеть, как эти священники совершают литургию, как молятся, как приобщаются – все это был для меня каким-то живым опытом соприкосновения с дореволюционной Церковью.
Другие батюшки были, конечно, моложе. Они имели образование. Отец Виктор окончил Московскую духовную академию, отец Владимир Романов (из всех он единственный еще жив) – Ленинградскую духовную академию. Был еще один батюшка – отец Федор – без особого образования, но пронизанный духом приходского служения, которому посвятил всю свою жизнь. Отец Андрей…
Очень дороги для меня встречи с двумя нашими алтарницами – сестрами Серафимо-Дивеевского монастыря. Преподобный Серафим пророчествовал монахиням: настанет время, и вы покатитесь, как горох… Действительно, когда монастырь закрыли, они «раскатились»: кто-то уехал в Муром, кто-то постарался устроиться где-нибудь недалеко при храмах. Одна из сестер, матушка Александра, очень добрая и внимательная ко мне, рассказывала мне много личных воспоминаний о монастыре. Помню, что она была очень благоговейна в храме: всегда на месте, всегда трудилась, обо всем заботилась. Вся ее жизнь после Серафимо-Дивеевского монастыря была связана с храмом, она даже жила при нем в маленькой комнатушечке. Больше у нее ничего и не было. Моя встреча с монашеством как раз и состоялась через эту серафимо-дивеевскую сестру, матушку Александру.
Самые дорогие для меня человеческие проявления неразрывно связаны с главной христианской добродетелью – любовью к Богу и ближним. Той самой, которую я видел в своих духовных воспитателях – любовью, не различающей людей по категориям, сословиям, должностному положению, уровню достатка, образования… Любовью объемлющей, любовью к человеку как таковому.
Зиждется она на смирении и покаянии. Человека, который настроен на покаяние, ощущаешь сразу. Даже по первым словам, жестам, выражению глаз понимаешь, когда имеешь дело с человеком покаянного духа, тем, кто понимает свое внутреннее недостоинство, не превозносится, не старается выделить какие-то свои особенные дарования и таланты, покрасоваться.
Когда люди пытаются произвести впечатление некими знакомствами или обстоятельствами жизни – «Ой, я там-то была, я с тем-то виделась, я у такого-то отца исповедовалась!» – мое расположение к ним охладевает. А бывает, приходит человек и просто говорит: «Помоги мне… Ничего у меня не получается. Я что-то делаю, стараюсь, а чего-то мне не хватает…» С человеком, который так смиренно настроен, начинаешь беседовать совсем по-другому. Это уже залог понимания и какого-то доверия: тот, кто имеет покаяние в сердце, не предаст, не будет подл по отношению к тебе, ему этого просто не позволит покаянное устройство ума и души. К сожалению, сейчас такие люди очень редки даже в церковной среде, а потому образуется некая духовная пустыня. Люди постепенно уходят в себя, замыкаются, внешний мир для них становится враждебным, они воспринимают все и всех в штыки, утверждаясь в какой-то своей мнимой правоте, которая в принципе, по учению святых отцов, является прелестью. И эта прелесть сегодня свойственна очень многим людям, отчего развиваются душевные болезни. Здесь я наблюдаю это даже больше, чем в Иерусалиме.
«Всё Евангелие соткано из сокровищ…»
Часто наше духовное рождение происходит через Евангелие. С него свой духовный путь начинали многие святые отцы. Они, еще совершенно далекие от святости, приходили в храм и, услышав евангельское чтение, вдруг понимали, что Бог обращается именно к ним. Через это прикосновение Бога с ними что-то происходило, некоторые из них уходили из мира в пустыни и монастыри. Помните, что говорит Христос своему тайному ученику Никодиму? «Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие…» (Ин. 3: 5) Вот это духовное рождение иногда начинается со слышания Священного Писания.
Каждая евангельская мысль только тогда доходит до твоего сердца и ума, только тогда открывается тебе в своей глубине, когда твое сердце готово ее принять. В другой момент она может тебя не тронуть. Ты упускаешь ее, проходишь мимо, как мы идем мимо прохожих по улице и не видим их лиц. Подобное недавно случилось со мной в алтаре. Я пришел перед службой, ко мне подходили под благословение – и я, кажется, всех благословил. Вдруг вижу – какой-то парень ходит, я его не видел никогда. Спрашиваю: «А ты кто?» – «Я, – говорит, – только что подходил под благословение». Он подходил ко мне, был рядом, стоял лицом к лицу, а я его не видел…
Но есть в Евангелии такие моменты, которые трогают сердце каждый раз, когда читаешь. Сколько раз я ни читал бы повествование о воскрешении праведного Лазаря, оно всегда, еще со студенческой скамьи, умиляет меня до слез. Для меня эта история настолько трогательна и проникновенна… Никто, кроме ангелов, не видел Воскресения Христова, даже стража у гроба не видела, как Он воскрес. Никому из людей этого не было дано. А у воскрешения Господом праведного Лазаря было столько свидетелей! Какая щедрость и ценность этого свидетельства! Лазарь – четверодневный труп. «Господи! – говорят Христу, – он уже смердит, не отворяй камня». И вдруг по слову Господню этот труп оживает, он наполняется благодатной жизнью, которая для него лично стала уже каким-то особым откровением Божиим, подвигшим его после к служению в епископском сане. Конечно, это очень трогательно.
А как глубоко проникновенен и объемлющ текст, который читают на празднование памяти преподобных!
«Вся Мне предана суть Отцем Моим: и никтоже знает Сына, токмо Отец: ни Отца кто знает, токмо Сын, и емуже аще волит Сын открыти. Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы: возмите иго Мое на себе и научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем: и обрящете покой душам вашим: иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть…» (Мф. 11: 27–11: 30)
Всё здесь сказано, весь жизненный сценарий прописан. И всё Евангелие соткано из таких сокровищ.
«В каждой из кончин дорогих мне людей особенно открывался Бог…»
Встреча с Богом – это очень, очень деликатный момент, который крайне трудно облечь в слова. Чаще всего Господь открывался мне в событиях моей жизни, связанных с определенными людьми и их уходом. Помню, как умерла моя бабушка Евдокия Петровна, и ее отпевали в церкви. В тот момент у меня было полное внутреннее ощущение, что я на этом отпевании стою где-то действительно рядом с Богом. И бабушка как бы дает мне некий завет, хоть я уже ее и не слышу: «Вот так ты должен жить». В этот момент в моем сознании очень многое изменилось. Мне было 16 лет. Конечно, после у меня еще были какие-то юные порывы, идеи о своей дальнейшей судьбе, но через кончину бабушки и ее погребение мне действительно открылся Бог. Я чувствовал, что Он рядом.
Такое случалось и в других обстоятельствах подобного рода. Когда Господь вдруг забирает кого-то близкого, с кем ты уже сроднился, кто является в некоторой степени уже частью тебя. По-человечески ты начинаешь думать, что ты или другие не сделали чего-то, чтобы это предотвратить, ищешь какие-то внешние объяснения… И только потом вдруг понимаешь: а ведь Господь-то был рядом. Господь стоит и смотрит, смотрит на тебя, Его благая воля ничего противного тебе не делает – твоей духовной судьбе, внутреннему духовному изменению. Она открывает тебе что-то новое. Увидь это! Забудь человеческие объяснения, разного рода человеческие причины совершившегося… Это все происходит по воле Божией. Господь рядом в этот момент, и, если бы Его не было рядом, перенести все это было бы невозможно. Но Он здесь, и это совершается Его святая воля. Это не ошибка человека или какого-то медицинского инструмента. Это Бог, без воли которого и волос не выпадает из головы человека, так устрояет. В каждой из кончин дорогих мне людей мне особенно открывался Бог.
«И это небо должно быть отверсто…»
Все годы моего священства Господь дает мне силы точно так же относиться к служению, как я относился к нему с первого дня – со всей ответственностью и желанием Ему послужить, с глубоким благоговением перед священнодействиями, перед Евхаристией. Ты чувствуешь одновременно и свою человеческую никчемность, и высоту данного тебе Богом служения, когда твоими руками хлеб и вино прелагаются в Тело и Кровь Христовы. Это Таинство непостижимо, умом его принять невозможно. Весь смысл священнического служения стоит превыше человеческого ума.
В богослужении мы приобретаем силу. Если мы перестанем служить, а станем «отрабатывать», будем просто исправителями треб, всё обессмыслится. Люди должны видеть нашу молитву, нужно помочь им войти в богослужение, чтобы они прониклись им и сами молились. Без богослужения нет Церкви.
Смысл Церкви не только в оказании какой-то социальной помощи, в теоретическом просвещении… Нельзя заниматься только внешними формами служения, оставляя главное. В Евангелии Господь определяет: «Ищите же прежде Царствия Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф. 6: 33) Это правило церковной жизни: прежде всего молитва, все остальное приложится. Будет молитва – будет и социальная помощь, и образовательный процесс, и все бытовые вопросы решатся. Поэтому вся забота священника должна быть направлена на богослужение, он должен любить его, он должен дышать им, он должен жаждать его. А кроме того, та среда, в которой оно совершается, должна быть идеальной. Нужна большая, постоянная, благоговейная забота о храме. Нужно стараться, чтобы все было чисто, опрятно – безупречно. Потому что невозможно совершать служение в неподобающем месте, которое не соответствует высоте производимых тобой действий. В человеке, пока он живет на земле, все органы чувств должны быть задействованы в восприятии богослужения, через которое ему подается благодать. Глаза должны видеть святые и теплые образы, легкие – вдыхать в себя благодатные запахи. Ничто не должно отвлекать человека от молитвы, а все должно направлять его к ней. Человек должен видеть в храме не копоть, а небо. И это небо должно быть для него отверсто.
9 августа 2024 г.
